Заочный круглый стол, посвящённый творчеству одесского поэта Бориса Херсонского. Анкудинов. Губайловский. Иличевский. Топоров. Штыпель.
Иличевский и Губайловский, а также Штыпель считают творчество Бориса Херсонского важным явлением современной поэзии. Анкудинову и Топорову кажется, что творчество Херсонского — слепок с творчества Бродского.
Поэты (а также прозаики) Александр Иличевский и Владимир Губайловский, а также Аркадий Штыпель считают творчество Бориса Херсонского важным явлением современной поэзии. Критикам Кириллу Анкудинову и Виктору Топорову кажется, что творчество одессита Херсонского является слепком с творчества Иосифа Бродского.
Каждый из них стоит на своём, и разобраться, кто из них «правее», с последней степенью уверенности невозможно. Поэтому заочные спарринг-партнёры ответили на три простых вопроса, а редакция «Часкора» расположила их в алфавитном порядке. Любой, читающий ответы на вопросы анкеты может составить о фигуранте рефлексий своё собственное мнение.
Да, кстати. Подобные заочные круглые столы редакция «Часкора» собирается проводить время от времени. Поэтому, пожалуйста, записывайтесь в прения сразу же после окончания этого текста или же в комьюнити нашего журнала. Высказывайте своё отношение к работам Бориса Херсонского или предлагайте темы для новых обсуждений.
Кирилл Анкудинов, критик (г. Майкоп)
1. Как бы вы описали стиль стихотворений Бориса Херсонского?
— Борис Херсонский — поэт со своим лицом, но без своего голоса. Я бы не сказал, что его стихи бессодержательны. В них есть содержание: житейские наблюдения (иногда меткие), религиозно-философские высказывания (порою глубокие), лирические описания (временами точные), идеи (зачастую умные). Но содержание стихов Херсонского лишено формы; бесформенное содержание — это ничуть не лучше, чем бессодержательная форма. Для того чтобы показать, подать содержание собственных стихов, Херсонский пользуется чужой готовой формой. Поскольку форма в этих стихах не своя, она безразлична к содержанию. Она как стакан, в который можно налить что угодно — воду, водку, чай, вино, бензин, лекарство, яд.
Вот три примера, взятые из разных журнальных подборок Херсонского…
Красный всадник на красном коне. В одной
руке кадило, в другой — златая труба.
Оба крылаты. Сияют латы. Вихрь неземной
лёгкую прядь сдувает со лба.
(«Новый мир». 2007. № 1; из цикла «Иконная лавка», «Архангел Михаил. Начало XIX века. Русский Север»)
Его задержала служба береговой охраны
ночью на Ланжероне, обкурившегося травой,
с беспутною голой Ганькой. Он зализывал раны
(письмо, институт, исключение) в беспросветной пивной.
Под пластиковыми столами водку лили в стаканы
дым стоял коромыслом. Он смеялся и тряс головой.
(«Новый мир». 2007. № 12; «Маленькая баллада»)
Заросший пустырь в районе Школьного аэродрома.
Суслики столбиками стоят, озираясь тревожно.
Хищные птицы застыли в небе. Без валерианы и брома
жить почти невозможно.
(«Знамя». 2008. № 9; «Заросший пустырь в районе Школьного аэродрома…»)
Одни и те же ритмические решения, одни и те же анжамбеманы, одни и те же синтаксические приёмы. Почти одна и та же интонация. Кстати, выдержанная профессионально. Херсонский — очень профессиональный поэт. Но от этого не легче.
2. Имеет ли под собой основу мнение о том, что творческая манера Херсонского зависит от творческой манеры Бродского?
— Не будь Бродского — не было бы «стакана» для содержания поэзии Херсонского. Что было бы? Не знаю. Может быть, Херсонский нашёл бы себе другой «стакан»; может быть, вообще не состоялся бы как поэт.
К поэзии Бродского можно относиться так или иначе. Но в любом случае видно, что форма и содержание в этой поэзии неотделимы друг от друга. Бродский применял сверхдлинные дольники и анжамбеманы, потому что думал и чувствовал определённым образом, воспринимал мир определённым образом. И, кстати, сформировалась «классическая манера» Бродского далеко не сразу. Это свидетельствует о том, что она явление живое, одухотворённое, а не мёртвое, предметное.
Формальные (не содержательные) особенности поэзии Херсонского неизменны. Значит, эта поэзия облечена в мёртвую, неодухотворённую форму.
3. Могли бы вы дать ваше понимание понятия «эпигон»?
— Эпигон — автор, который бессмысленно берёт чужое и пользуется чужим как своим. Ключевое слово в этом определении — «бессмысленно». Культурные влияния неизбежны. Но они должны осмысляться — тем или иным образом. Как диалог, как соперничество, как знак уважения к предшественнику. Или ещё как-нибудь.
Существуют две разновидности эпигонства. Первая — относительно безобидная — когда автор берёт поэтику другого автора полностью, вкупе с его лирическим героем. Когда он начинает думать, чувствовать, понимать мир как Бродский, как Маяковский, как Есенин. Рано или поздно такой автор опомнится, прозреет. Он скажет себе: «Что я делаю? Ведь я же не Бродский и не Маяковский! Я совсем другой человек со своими, неповторимыми мыслями и чувствами! Я же Вася Пупкин!» Если он так и не опомнится до конца жизни — значит, он не поэт и не был поэтом.
Вторая разновидность эпигонства — когда прихватизируется только форма (но не лирический герой). Эту разновидность распознать труднее, и она опаснее. В ней есть что-то неизбывно страшное. Когда я сталкиваюсь с таким эпигонством, я вспоминаю чёрта Ивана Карамазова, жаждущего воплотиться в семипудовую купчиху. Или шаровую молнию, по непонятным причинам льнущую к проводам.
Владимир Губайловский, критик, поэт, прозаик
1. Как бы вы описали стиль стихотворений Бориса Херсонского?
— Мне уже случалось говорить и о стиле Херсонского, и о силе его стиха.
В двух словах охарактеризовать его трудно. В лучших своих стихах и книгах Херсонский действует как хина при малярии: очень горько, но помогает жить.
2. Имеет ли под собой основу мнение о том, что творческая манера Херсонского зависима от творческой манеры Бродского?
— Возможно, в первых сборниках (например, «Восьмая доля») это и проскальзывает, возможно, рябь (или зыбь) дольника, которую современный читатель связывает прежде всего с именем Бродского, и сейчас слышна. Но, на мой взгляд, здесь зависимость скорее в восприятии, а не в тексте. Читатель сначала слышит Бродского, а потом невольно распознаёт в современных стихах совпадения со знакомым звуком. Но Херсонский полностью самостоятелен. Он опирается на трансцендентное — в частности, на прозрение и метафизическое переживание пустоты, у Бродского главное — имманентное движение времени. Это разные поэтики. У Херсонского — движение по вертикали, у Бродского — по горизонтали. Ни одна не хуже.
3. Могли бы вы дать ваше понимание понятия «эпигон»?
— Если отвлечься от прямого греческого перевода и принять современное значение слова — это «имитатор» чужого слова. В стихах эпигона обязательно слышен чужой строй стиха. Эпигоны существуют только у отчётливо слышимых поэтик. Но каждый сильный поэт оставляет за собой выжженную землю — здесь уже нечего собирать.
Бродский в своей Нобелевской лекции говорил, что в лучшие минуты ощущает себя суммой великих поэтов — Мандельштама, Цветаевой, Одена, Фроста... — но суммой, меньшей каждого из них. В этом смысле каждый поэт — эпигон. Но если говорить о прямом эпигонстве, то сумма, о которой говорил Бродский, сводится к одному имени. И потому эпигон всегда меньше того, за кем он следует. Это тупиковый путь.
Не думаю, что к Борису Херсонскому определение «эпигон» применимо.
Александр Иличевский, поэт, прозаик
1. Как бы вы описали стиль стихотворений Бориса Херсонского?
— Определение стиля Херсонского — занятие очень сложное, если не бессмысленное. Всё же надеюсь, что в работе Ирины Бенционовны Роднянской есть верные подступы к решению этой проблемы. Я бы дал определение несколько вычурное, но, кажется, смысл в нём есть: «стиль Херсонского» = «книга Херсонского». То есть, прочитывая одно стихотворение, понимаешь, что это есть часть силы и, значит, за его спиной — воинство целого, и в этом смысле, в смысле взаимоотношения целого и части, стихотворение Херсонского больше себя самого; это помимо того, что стих — сущность самовозрастающая. Вот откуда берётся ощущение эпичности, которое у многих слетает с языка.
В целом же для меня книги Херсонского очень близкие и родные, из разряда «тех, которые бы хотел написать сам». Херсонский единственный, кто работает с СУЩЕСТВОВАНИЕМ в беспримесном виде (добавить к дефиниции стиля). Его книги образуют уникальную формацию невиданного духовного и языкового качества.
2. Имеет ли под собой основу мнение о том, что творческая манера Херсонского зависит от творческой манеры Бродского?
— В моём случае ответ на этот вопрос содержится в истории знакомства с Борисом Херсонским. На Московском фестивале поэзии, проводимом Евгением Бунимовичем и в тот год посвящённом израильским поэтам, ко мне подошла Ольга Зондберг, протянула книгу «Нарисуй человечка» и сказала:
— Пойдём, я познакомлю тебя с потрясающим Борисом Херсонским. Он переплюнул Бродского!
С вопросительно-восклицательным знаком я открыл книжку и залпом прочитал десять стихотворений.
— Вот это да! — ответил я, прервавшись.
Не зависеть от Бродского невозможно, как нельзя зависеть от самого языка, чей тектонический сдвиг Бродским был произведён. На уровне тектоники зависимость от Бродского в большей или меньшей степени неизбежна, ибо смысла и просодии — времени — им было произведено достаточно, чтобы любые корни затронули его пласт. В определённом смысле писать после Бродского, минуя Бродского, значит «писать не на русском языке». Глупо это или бесстрашно, похвально или достойно порицания — не суть дела. Я не знаю ни одного из множества великолепных современных поэтов, который бы занимался поднятием целины без использования нашего любимого бульдозера.
В случае же «Нарисуй человечка» я под лупой увидел захватывающее схождение с орбиты Бродского. Я видел, как в каждом стихотворении автор побеждал на чужом поле тем, что раскрывал поле своё и переводил туда игру и, следовательно, результат. Это было потрясающе, невообразимо, дерзко, безоговорочно.
Бродский бы Херсонского расцеловал, я отвечаю.
3. Могли бы вы дать ваше понимание понятия «эпигон»?
— Эпигон — автор, не производящий нового смысла.
Виктор Топоров, критик (Санкт-Петербург)
1. Как бы вы описали стиль стихотворений Бориса Херсонского?
— Первое, что бросается в глаза, — сугубо количественные параметры. Чуть ли не ежедневно выкладывает поэт у себя в ЖЖ по стихотворению (а то и по два), и все длинные, и почти все с длинной, избыточно многословной строкой. Так много и часто мог бы писать «прыщавой курсистке длинноволосый урод, половой истекая истомою» и, соответственно, путая мастурбацию с сублимацией. Так много и часто мог бы писать (и в своё время писал) какой-нибудь печатающийся без затруднений советский поэт, твёрдо зная правило: «Говоря грубо, за строчку — рубль», а значит, качество твоей жизни напрямую зависит от количества написанных строк. Так мог бы писать, а вернее, пишет после многолетнего творческого молчания Алексей Цветков, руководствуясь, судя по всему, тем же принципом, что и наш герой, — вдохновение значится на афише…
Но это у актёров оно значится на афише, а в поэзии оно приходит (нисходит) или не приходит, и когда не приходит, сплошь и рядом подменяется имитацией...
Стандартный пример: дамочка бальзаковских лет, пишущая стихи о том, что ей не пишется. Или пожилой дядечка, из вечера в вечер рифмующий собственные размышления о жизни. Размышления у него банальные (и он это знает), рифмы тоже (и он это знает), но из школьной программы он помнит, что минус на минус даёт плюс, — и ему кажется, будто точно так же дело обстоит и в поэзии. И вообще, он себя уважает. Уважает не за стихи, а «по жизни», но почему-то так получается, что и за стихи тоже. Уважает и как профессиональный психолог умеет внушить это уважение другим.
На чём на свой самоуважительный лад и банкует.
2. Имеет ли под собой основу мнение о том, что творческая манера Херсонского зависит от творческой манеры Бродского?
— Отвечая на предыдущий вопрос, я обошёлся без термина «графомания» — и поступил так из-за его заведомо уничижительного бытования в литературной среде.
Но если абстрагироваться от пейоративной оценки (и, в частности, отвлечься от определения «гениальный графоман», которым ныне покойный Александр Межиров припечатал ныне также покойного Бориса Чичибабина), то можно и должно признать графоманию нормальной творческой практикой, одной из разновидностей литературной (в том числе и поэтической) нормы.
А признав это, мы с неизбежностью приходим, наряду с прочим, и к такому выводу: талантливость (или, вернее, гениальность, или что-то посерёдке, но ближе к полюсу гениальности) — качественная характеристика стихов и поэм Иосифа Бродского (с драматургией и с эссеистикой дело обстоит несколько сложнее), тогда как графомания — характеристика не столько даже количественная, сколько побудительная.
Талантливость/гениальность как результат, графомания как движущая сила. Это (в первую очередь это) и позаимствовал у Бродского Херсонский (а множество формальных приёмов и существенную часть метрического и тематического репертуара — лишь во вторую очередь).
Естественно, у нашего героя и труба пониже, и дым пожиже, но кто, собственно говоря, имеет право попрекнуть его этим? То есть в случае с Бродским и Херсонским мы сталкиваемся и с прямой (чуть ли не наркотической) зависимостью второго от первого, и с типологическим сходством, восходящим, не исключено, и к избирательному сродству (по слову Гёте).
3. Могли бы вы дать ваше понимание понятия «эпигон»?
— Понятие «эпигон» (подобно понятию «графомания») имеет два значения, разошедшихся настолько, что можно уже говорить о частичной омонимии.
Это: а) эпигон такого-то (скажем, Кирсанова считали эпигоном Асеева, а Вегина — эпигоном Вознесенского) и б) эпигон per se. В первом случае «эпигон» — полный синоним «подражателя»; во втором — «имитатора».
Возвращаясь к нашим баранам — Борис Херсонский и подражатель (Бродскому, а через Бродского — Борису Слуцкому; он, возможно в силу владения профессией психолога, уверенно перенимает гипнотически-властную манеру поэтического высказывания; едва ли кто-нибудь из этой троицы читал первооткрывателя императивного стиля в поэзии — немецкого неоромантика Стефана Георге), и имитатор «высокой поэзии» как таковой (религиозной, философской, экзистенциальной и т.д.).
Впрочем, в случае Херсонского две ипостаси эпигонства едва отличимы одна от другой, а происходит так потому, что, наряду с прямыми заимствованиями у Бродского, наш герой щедро черпает и из половодья поэтических практик «под Бродского» (и даже «из-под Бродского»), одной из которых является его собственное «херсонское» творчество. Да и вообще, будь у него труба повыше и дым погуще…
Да и не растапливай он свою печку чужими стихами и собственными самоуважительными разочарованиями каждый вечер…
Аркадий Штыпель, критик, поэт
1. Как бы вы описали стиль стихотворений Бориса Херсонского?
— У Херсонского множество самых разных стихотворений; было бы странно, если бы они все были в одном стиле. То есть, как я понимаю, имеются в виду какие-то стилистические инварианты, какие-то неизменные черты, по которым текст с ходу опознаётся как принадлежащий данному автору.
А стихи Херсонского и впрямь легко опознаваемы, притом что стилистически они достаточно нейтральны. Под «нейтральностью» я понимаю тот факт, что в стихах Бориса не найти никаких таких особенных «херсонских» рифм, «херсонской» ритмики, «херсонского» синтаксиса, «херсонских» метафор…
Ну, правда, Херсонский любит разгонять строфу, может нанизать пять-шесть, а то и поболее стихов на одну рифму, зарифмовывает восьмистишия с шагом в четыре стиха, а ещё любит трёхстишия с рифмой-тройняшкой. Но отнюдь не пренебрегает ни старым добрым катреном, ни двустишьями. Не говорю уж о большом массиве белых стихов и верлибров.
А вот за вычетом действительно богатых и разнообразных строфических изысков ритмико-фонетическая ткань стиха у Херсонского, можно сказать, нарочито обеднена: никаких бросающихся в глаза аллитераций, никакого звукового буйства. Если пресловутые далековатые понятия и сопрягаются, то никак не по фонетическим уподоблениям.
Если посмотрим на используемые Херсонским тропы, то и здесь увидим тот же принцип: никаких неожиданных ярких эпитетов, никаких эффектных сравнений, если метафора, то самая скромная.
Все эти «фигуры отрицания» очень важны: сегодня в поэзии задают тон авторы, последовательно отказывающиеся от расхожих представлений о поэтической речи как «богато орнаментированной».
Так что же обеспечивает стихам Херсонского высокую степень узнаваемости?
Первое. Неторопливая, «профессорская», беспафосная манера речи. Суховатая, констатирующая интонация. Простые синтаксические конструкции: «некто делает нечто», «там-то имеется то-то» — такого рода конструкции характерны для киносценариев.
Второе. «Киношность» и даже «клиповость» текстов — большинство стихотворений имеют чёткую раскадровку с ритмичной сменой планов; собственно «поэтические приёмы» здесь вытесняются приёмами монтажа кадров.
С этой кинематографичностью связаны и редкостная предметная густота, и, так сказать, персонажная насыщенность текстов.
2. Имеет ли под собой основу мнение о том, что творческая манера Херсонского зависит от творческой манеры Бродского?
— «Зависимость» — это слишком сильное слово. Сам Борис в эссе «Не быть как Бродский» писал — не без полемического, впрочем, задора:
«Думаю, я единственный в тусовке, кто спокойно и без аффектации признаёт влияние Бродского на свои стихи... Самое симпатичное, что мне говорили, это то, что я не более чем медиум, устами которого вполсилы говорит нобелевский лауреат. Я ответил, что более почётной реплики не слышал в жизни».
Опять же, что такое влияние и где его, скажем так, допустимые границы? Как на мой слух, Херсонский — поэт самобытный и органичный. Предметный, персонажный, сюжетные ряды у Херсонского совершенно оригинальны и почти не пересекаются с соответствующими рядами у Бродского. Разве что в каких-то реалиях, обусловленных общими обстоятельствами места и времени.
Есть, правда, заметное сходство некоторых интонаций — бесстрастно-желчных, отстранённо-язвительных, с дидактической ноткой.
Есть и общее для обоих авторов внимание к образам, как говорится, «телесного низа».
И к тем вопросам, которые принято называть экзистенциальными.
Ну и длинная строфа, «длинная» рифма.
Что-то из упомянутого можно трактовать как влияние, а можно и как общность поэтической органики.
В конце концов, то байроническое мнение, что «на всех стихиях человек — тиран, предатель или узник», высказано задолго до Бродского с Херсонским.
Ну а любовь к длинной строфе — это, как я понимаю, всего лишь проявление недюжинного версификационного таланта, присущего обоим авторам.
3. Могли бы вы дать ваше понимание понятия «эпигон»?
— В словарях эпигонство трактуется как подражательство. Но ведь никакое искусство не может существовать «на голом месте». То есть какое-то подражание, какое-то унаследование той или иной традиции всегда имеет место.
Эпигонство появляется, когда во главу угла ставится приём. Анализируя стихотворение, мы усматриваем в нём сумму, систему приёмов, и это разумно.
Неразумно предполагать, что, овладев неким набором приёмов, мы научимся сочинять гениальные или хотя бы талантливые стихи. Эпигон — это человек, освоивший приёмы, но не дошедший до своего собственного голоса, до своего взгляда на вещи, до своей собственной органичности. Часто органичность путают с оригинальностью. Но можно быть сколь угодно большим оригиналом и при этом оставаться эпигоном. То есть правы были древние, когда говорили, что самое трудное — познать самого себя.
Большинство пишущих — эпигоны, это большая косная сила, притом весьма небесполезная сила, потому что эпигоны поддерживают определённый уровень, определённый культурный стандарт.
Объективных критериев, позволяющих отличить эпигонское произведение от по-настоящему талантливого, нет; здесь остаётся полагаться только на свой собственный вкус.
Самое ужасное для пишущей братии то, что никто не может быть вполне уверен в своей собственной органичности.
Дмитрий Бавильский
Фото: gallery.vavilon.ru
Постійна адреса матеріалу: http://www.bukvoid.com.ua/digest//2009/09/30/073047.html
|
