Со времени публикации в «Частном Корреспонденте» статьи «Мэтрич. Последний из декадентов», приуроченной мною к 75-й годовщине со дня рождения поэта, прошло уже более двух лет. – Я отчего-то рассчитывал на чуть большую скорость смещения, т.с., культурных слоев. Но не тут-то было.

Итак, по порядку. 3-й «А» (известный под кличкой «харьковский») том «Антологии у Голубой Лагуны» К.К. Кузминского и Г.Л. Ковалева» вышел в свет в городке Ньютонвилль (США) в 1986 году. В него вошел цикл стихотворений Мотрича, врученный мне незадолго до отбытия из Отечества. Публикация эта для «последнего из декадентов» стала первой зарубежной. В 1993-м, в Харькове у его Мотрича, вышла первая и последняя по сей день книга. Вскоре ее прочел В.Л. Топоров. - В топоровском отзыве (1994) компактно содержится, на мой взгляд, главное, что следует знать о творчестве поэта Владимира Мотрича.

Если говорить о надземной периодике, то при жизни автора его стихи появлялись только в харьковской газете «Ленінська Зміна» в 1965 году и в 1979—1980 годах в «Красноярском комсомольце». Единственная книга Мотрича, рецензией на которую и явилась статья Топорова, вышла в 1993 году в Харькове. При этом ему посвящено до десяти опубликованных очерков мемуарного характера и глав документальных повестей, частью принадлежащих перу довольно известных литераторов. И то сказать, в Харькове 60—70-х годов прошлого века Владимир Михайлович Мотрич был больше чем известен.Мэтрич

В 2000-ные его наконец-то отыскал новый читатель, - главным образом, благодаря товарищу последнего харьковского (Владимир Михайлович скончался в Киеве) этапа жизни поэта - Виктору Ударову: он поместил в своем ЖЖ десятки стихотворений из подаренного автором машинописного сборника.

Теперь остается лишь набраться терпения.

То, что поэта едва не затерло во льдах литературного процесса – меня нимало не удивляет и не возмущает. Все идет своим чередом, и никакой иной судьбы, без прямого вмешательства Чуда, его ожидать не могло. Харьков – третья поэтическая столица Руси - не собрался помочь своему Мотричу, - притом, что для самого Мотрича этот город стал скрытым носителем особого внутреннего темпоритма его стихов; поэт упоминает о своем Харькове этак вскользь, «через запятую» (кои он ставил весьма нетвердо), но зато – всегда, прикровенно чуть ли не в каждом стихотворении. Он, вообще, городской поэт, поэт лихого, опасного, неописуемой красоты, с ветром и лязгом, русского мегаполиса со всеми ночными его посадами - хотя критик Л.В. Пирогов как-то блистательно обмолвился, что городских русских поэтов – не бывает. В известном смысле он прав.

***

Гул набатов и колоколов –
Соль земли – загадочное пение.
Мелкой сетью будущего времени
Собираю прошлого улов.

Где-то кречет вещий прокричал.
Полночь. Тяжелею от улова…
Дай мне, Боже, прикоснуться к слову –
Чистому началу всех начал.

Светлый ливень молодой зари
Оросит иссохшие угодья.
Угадав свершений половодье, 
Я желаю с прошлым говорить.

/…/
За соблазн веселого пера,
За обиды, сплетни и лишенья, -
Я прошу у времени прощенья.
Даль зовет. Мне уходить пора. 
/1987-89 годы/

Если же говорить о направлении, то Мотрич – поэт, близкий к Ю.П. Кузнецову, о чем придется когда-нибудь написать особо.

Моя же сегодняшняя заметка носит прикладной характер.

В очередном (уже за 2009 год) номере «Новой кожи» Милославский выступил со статьёй о своём ныне покойном земляке поэте Борисе Чичибабине и о практически неизученном религиозном изводе отечественного шестидесятничества. Хотя сам Милославский, как поэт харьковской школы (и Лимонов на пару с ним), учился не столько у Чичибабина, сколько у замечательного Владимира Мотрича — творческого двойника, по сути дела, питерского Горбовского. Ну и, понятно, у Бродского.Прижизненный дом

В последние месяцы за поиски всего необходимого для составления полноценной книги принялась старшая дочь поэта, Ванда Владимировна Мотрич. Энергии ее, как я успел убедиться, ничто противостоять не может. Способствует ей в этом сестра Владимира Михайловича – Валентина. Архив Мотрича – их наследственное достояние, а наше литераторское дело – помочь.

В документально-мемуарную часть книги о Харькове и его Мотриче войдут записки персон мотричева круга, - этого нашего бесконечного кружения по харьковскому пространству, где и сейчас, - я это намертво знаю, - все в точности так и осталось: мы все, Харьков - и его Мотрич

***

Связь каната между мной и веком –
Упаду ли, выстою – как знать?
Сколько силы нужно человеку,
Чтобы эти узы разорвать?

И не хищник, вроде, и не страшен,
Но ступил – качнулся и пропал...
Он меня с беспечностью монаршей
Сколько раз на преступленье звал.

Не пойду по этому канату.
В высоте натянутый струной,
Он уже пленил меня когда-то,
И опять охотится за мной.

/16 мая 1989 г./

Приведем здесь отрывки из воспоминаний о В.М. Мотриче писательниц Инны Иохвидович и Раисы Беляевой (Гуриной).

Писатель и киновед Раиса Беляева, - Рая Гурина, любимая ученица Б.А. Чичибабина, - посещавшая в 1964-66 гг. легендарную чичибабинскую литературную студию в Харькове, знала Мотрича в дни его странной, но подлинной славы, когда, казалось, что весь Харьков гордится своим Мотричем.

Инне Иохвидович, выпускнице Литературного Института, автору нескольких книг прозы, подруге последней жены поэта, повстречался совсем иной Мотрич.

Раиса Беляева (Гурина)

О Владимире Мотриче

Из дневника. 1 марта 1965 года. «Вчера, 28-го [февраля], был День поэзии у нас в Доме связи. /.../ Мотрич, как всегда, немного "под кайфом", нашёл за кулисами бутафорский цилиндр, напялил на голову и распевал "менял я женщин тыры-дыры- ям-пам, как перчатки", пританцовывая на манер опереточного героя-любовника. /.../»

Вот он появляется в дверях чичибабинской литстудии в тёмном длиннополом, сшитом явно на заказ в "ателье индпошива" пальто с шалевым воротником стриженой овчины, неизменно увешанный по обе руки юными поклонницами и поклонниками, стряхивает их вместе с талым снегом и останавливается, как бы застревая при входе. /…/ В записях тех лет, который я вела, будучи школьницей, несколько раз повторяется: "Мотрич ругался с Чичибабиным", но, к сожалению, я не записала тогда, что было причиною перебранок, каковы были на самом деле их отношения. Вызывая из памяти накрепко запечатлённые в ней картинки, рискну предположить, что приход пьяного Мотрича в "студию молодого автора при ДК связи и автошосдор" всегда был чреват, как минимум, лёгким скандалом, а Борис Алексеевич Чичибабин скандалов, очевидно, не хотел. А потому говорил, в строгом смысле вовсе не студийцу, а своему собрату по поэтическому цеху, 29-летнему (мне же он казался тогда вовсе старым) Мотричу с компанией обожателей: «Ну что вы там стали? Проходите, раз пришли».

И вскоре Мотрич, освободившись от прилипших к нему юношей и девушек, уже читает, покачиваясь и завывая...

Мотрич, читающий на публику, - это было зрелище! На третьей строке он прекращал покачивания в горизонтальной плоскости, переходя на вертикаль, - длинный, вытягивался ещё вверх, становясь на цыпочки и как бы тщась вознестись, взмахивал напоследок руками и замирал. Несомненно, в нём был поэтический артистизм, идущий откуда-то из 20-тых годов всяческих российских художественных "измов".

А как-то промозглым ноябрьским днём мне довелось увидеть на Благовещенском рынке Харькова совершенно иного Мотрича - Мотрича не на публике и без его всегдашней свиты. "20 ноября 1966 года:

´´На серой земле кучка соломы, перепачканная грязью, на ней две перевёрнутые набок корзины, а в них - кролики, белые, с красными глазами. Вокруг люди толкутся, торгуются с хозяином, но дети успевают погладить ушастых, пощекотать, и те прикрывают от удовольствия глаза белёсыми ресницами. По базару идёт поэт Володя Мотрич. С впалыми чёрными щеками, худой, мокрый, обляпанный грязью. Как загнанный конь."

Картинка «Мотрич на харьковском Благовещенском рынке» запечатлена в моей памяти взятой в строгую рамку, отделяющую его от базарной толпы, -- несмотря на множество суетящегося люда, он шёл как бы обособленно ото всех. Руки его были пусты – ни кожимитовая (дерматиновая?) кошёлка, ни плетённая «авоська» тех лет, которые непременно брали с собою, отправляясь за продуктами, не отягощали их. – Он ничего не покупал и, тем более, не продавал. Просто шёл по базару, брёл без видимой посторонним цели, как вообще любил бродить по городу. Может быть, «вышагивал» в это время свои стихи.

Тогда, в ноябре 1966-го, я удивилась, встретив его в столь, как мне казалось, непривычном для поэта месте, а теперь думаю, - как повезло, что мне выпал такой случай, и я записала его в школьной тетрадке.

И последнее. Мотрич прожил жизнь в Харькове, и был, несомненно, яркой, если не ярчайшей фигурой недолгого харьковского художественного ренессанса 60-тых годов прошлого столетия. Но умер он в Киеве, где и похоронен на Байковом кладбище. Об этом я, вот уже сорок лет как киевлянка, узнала недавно. И опять удивилась и забеспокоилась: в Киеве ни на каких, как теперь говорят, "тусовках", - ни литературных, ни художественных, ни театрально-кинематографических - я его не встречала. Кто или что привело его в город Киева-Вия, не знаю. И всё думаю: где он тут жил, как? Что делал? И встретила ли я его хоть однажды не узнанного?

Инна Иохвидович

Владимир Мотрич

         «Ах, люблю я поэтов…»

С. Есенин «Черный Человек»

В 60-х — начале 70-х, знаменитыми, неофициально, в Харькове было два поэта: старший - Борис Чичибабин, и, на десятилетие позже родившийся, Владимир Мотрич. Странной была схожесть их облика: оба — высокие, длинноногие, худощавые, аскеты лицом, да и темпераментом мало отличавшиеся, взрывные в чтении стихов и в ярости...И как тогда казалось, одинаковой судьбы. Ан, нет.

Чичибабин ушёл из жизни признанным поэтом, с книгами, многочисленными публикациями, последним лауреатом Государственной премии СССР, а Мотрич, - с единственной книгой, - остался по сути непрочитанным и незнаемым и по сегодня.

Мотрич, наверное, неприкаянным и родился, и прожил, ни капли конформизма за жизнь так и не скопив. Из племени «проклятых поэтов» был он. Жить обыкновенным, размеренным существованием он почти физически не мог. Хотя раз и попытался, и даже дюжину лет этак протянул. Именно в ту пору я и познакомилась с ним.

Ольга Ефремова, жена Мотрича (он был её третьим мужем, к тому ж она была на двадцать лет младше его), своими душевным и телесными страданиями сподвигла мужа на трезвость. Именно тогда, увидев поэта впервые, я была потрясена его какой-то потухшестью. Он читал свои стихи, и говорил о Владимире Соловьёве, и последующих за ним русских философах, но казалось, что кто-то «за него» произносит эти слова да и стихи читает?! И было настолько очевидно, что человек не то, чтобы несчастлив, он словно бы обитал внутри «не своей сказки». Его лицо выражением напоминало мне лицо пожилого оседлого цыгана (большая цыганская семья проживала в частном доме в нашем большом дворе), такой же тоскливый, поражавший нездешностью, взгляд. Словно этого крупного человека посадили на некую, никому, кроме него невидимую, цепь. Так и Володя, вроде бы нормально говорил, даже смеялся, но будто бы был «миром уловленный» и томился в нём. Я наблюдала, как литрами пил он крепкий чёрный чай, - не скажу чтобы чифирь, но близкий к этому, напиток; как горстями отправлял в рот анальгин и пентальгин: у него часто что-то да болело; как курил крепкие сигареты, прикуривая одну от другой...

Ходил он, как и все на службу, поначалу в химическую лабораторию «универа», где легко можно было соблазниться лабораторным спиртом, и где сотрудники изготавливали свои фирменные напитки «марковку» и «алёновку» по имени создателей. Но устоял он.

Снова потянуло на «вольницу», и он поехал на охрану фундука в Абхазию. С Кавказа привёз много орехов на продажу, да продавать особо было некому, (ни в Ольге, ни в Володе коммерческой жилки не было), этот фундук так и разошёлся по знакомым, а то и вовсе незнакомым людям. Кавказ немного оживил этот, как я называла его «про себя» - «потухший вулкан». Загоревший, посвежевший Мотрич будто на глазах распрямлялся, глаза искрились, он читал новые стихи и голос его был крепок...

Стал Мотрич заводским мастером, и переехали они из центра города, из старого, без удобств, жилья, на ХТЗ (в район Харьковского тракторного завода) в высотный многоквартирный дом. Будни, трудовые будни на заводе, где Володе доверили запасы цехового спирта, до которого он будто и не охоч стал, снова, будто по капле , выдавливали из него «живую душу»...И только, когда он после написания стихотворения читал его, то мне чудилось, что всё же «вьётся дымок над потухшим вулканом».

Видимо эта обывательски мирная жизнь была не для него, вероятно он был, как некогда для Александра Блока малоизвестный нынче поэт Владимир Пяст, «человеком беременным крушением»! Это ощущалась почти всеми , знакомыми, и незнакомыми, читателями и почитателями его стихов. Но Мотрич держался, как только мог, хоть часто и не мог скрывать своего раздражения... Ольга, чуткая к изменениям в настроении мужа старалась всегда как-то предупредить или сгладить его, часто несправедливую, на грани с грубостью, резкость...

Годами я ожидала срыва, это ведь не могло продолжаться вечно. Но время летело, а Мотрич, по-прежнему сумрачный, писал и читал стихи, пил кружками чернющий чай, глотал анальгетики да прикуривал одну от другой бесчисленные сигареты...

Наверное, если бы не «перестройка», ничего бы катастрофического не произошло в жизни семьи Мотрича-Ефремовой. Всем нам тогда показалось, что наконец-то и: «на нашей улице праздник!» Хоть недоверчивые, подчас до цинизма, но какие-то наивные, мы были люди! А как было не верить, если всё, что мы читали в там- и самиздате, вдруг появилось на страницах газет, журналов, об этом вещало радио, снимались фильмы и ставились спектакли...Появилось общество «Мемориал», и наконец, отменили цензуру(!), требовали запрета КПСС(!), нет, это не была слабая хрущёвская «оттепель», а настоящее крушение советской системы. Как было не поверить, если очень верить хотелось...

Вот и мы с Ольгой решили, что и публикации Мотрича час пробил. Она и отправила рукопись (машинопись) стихотворной подборки в литературный флагман «перестройки», в журнал «Знамя». Лучше бы не отправляли, а остались бы, пусть со смутным недоверием к происходящему вокруг. Вот всегда почему-то, человек хочет совершить хороший поступок, а результат — зло. Так и Оля своими собственными руками подорвала не только свою веру в талант и призвание мужа, но и вбила первый колышек в существование своей семьи, где росла дочь — младшая на ту пору школьница. Рецензентка «Знамени», поэтесса Татьяна Бек прислала хорошее письмо (в нём она писала о своём понимании гражданской позиции поэта) и вослед за ним сокрушительный, оглушительный, уничтожительный разбор Володиных стихов... Для Оли, не просто жены, но Музы, подруги, редактора (она была великолепным филологом), архивиста поэта Мотрича, это было даже не ударом, а концом её жизни с Володей. Она безоговорочно, как-то безусловно, восприняла рецензию Бек, как приговор, что ещё и обжалованию не подлежал. Вот тут-то она вдруг, широко раскрытыми глазами, как бы впервые, «увидала» мужа, увидала его н е в о з м о ж н о с т ь жить так, как ему пришлось, его остранённость, его тоску, едва сдерживаемые порывы, ей внезапно открылось , как ей показалось, полное их не-совпаденье...

Они расстались. И Володя, словно и не было той дюжины лет, вернулся к прежнему своему полукочевому, цыганскому образу жизни, в котором он, как и везде, ощущал душевный дискомфорт, но это существование — единственное, что подходило ему. Ведь был он меченым с детства, «проклятым», не для мира этого, вне мира этого, не от мира сего...

И по улицам Харькова, города, раскинувшегося на пяти холмах и пяти долинах, на слиянии трёх несудоходных рек, стал бродить долговязый, седой, пьяный человек, вопрошавший прохожих: «Хотите я вам почитаю хорошие стихи?» Некоторые отмахивались или проходили мимо, думая, что это один из городских сумасшедших, а надо сказать, что Харьков славился ими/…/; другие останавливались и слушали, поражаясь тому, как неожиданно озарялось лицо этого пожилого пьяницы, читавшего молодым голосом чьи-то, наверняка чужие, стихотворения...

Как-то поэт Эдик Сиганевич, неутомимый Санчо Панса последних харьковских лет Мотрича, привёл Володю ко мне, в парк «Молодёжный», что разбили на территории одного из старейших харьковских кладбищ, и который в народе называли «Парк на костях». Было это в жаркий августовский день — 23 августа, ежегодно отмечаемый праздник освобождения города от фашистов. Мотрич был молчалив, хоть и навеселе, но я с изумлением обнаружила, что он, если и не счастлив в обыкновенном, человеческом смысле этого слова, то как бы и не недоволен, то есть своё одиночество, своё изгойство он нёс осознанно, с достоинством, с осознанием своей участи и судьбы... «Получается, - подумала я, - что он хотел о с в о б о ж д е н и я , что ему нужна была с в о б о д а ото всех, даже от любимой, даже от семьи...» Это открытие меня озадачило, и я решилась об этом больше не думать. Но думалось, когда он читал, и я видела его вовсе не потухший, как некогда, взор, и он мне не представлялся более спящим вулканом и в нём не чувствовалось той неизбывной тоски, что меня когда-то поражала... «Это судьба? Это жизнь? Что было правильно или, наоборот неправильно в его жизни...» Эти вопросы на которые не было ответов крутились в голове и после того, как Мотрич с Эдиком ушли, тем более что мы хорошо бухнули, а на жаре все мысли имеют обыкновение превращаться в так называемую «умственную жвачку».

/…/

После переезда в Киев Владимир Мотрич исчез для меня, исчез из моего поля зрения. Правда всегда весной во мне поёт его строка: «Тоска Великого поста для светлой радости открыта». Она звучит звонко, почти также, как переложенная А.С. Пушкиным Великопостная молитва Ефрема Сирина «Отцы пустынники и жёны непорочны»/.../

О киевских годах Мотрича будет рассказано другими. Во всяком случае, жизнь эта шла, большею частью, по старой харьковской колее, - да только стихами Владимира Михайловича заслушиваться было практически некому: слушателей унесло за горизонт, и мало кто откликался на всегдашнее его предложение «почитать хорошие стихи».

Мотрич упорно праздновал свой день рождения на Рождество Христово. – На самом деле – он родился 11 января, на Младенцев-Мучеников, от царя Ирода убиенных. И с таким же упорством он настаивал, на протяжении многих лет, что сегодня-де ему исполняется 33 года, «как Христу перед Распятием». У Мотрича, как у всякого истинного поэта, были свои, привилегированные отношения с Господом, и они друг о друге не забывали.