Завантажити

перестанет иметь значение. Стоит нам умереть, и все перестанет иметь значение. Время, вскормившее крушением всех идеалов, наделило меня самой черной иллюзией. Иллюзией, что у меня нет иллюзий. С тех пор я смотрела на мир глазами усталого циника. Я оставила в загашнике всего одну иллюзию — смерть. В ней нельзя было разочароваться при жизни. Но даже это было иллюзией.
Все, что я придумала про нас с Андреем, было правдой? Еще вчера. Когда он был жив…
— Но это же невозможно! — заорала я. — Это невозможно. Мы знакомы сто лет! Невозможно любить кого-то сто лет, так чтоб он об этом не знал.
— Невозможно, — согласился «хороший парень». — Ну не слепая же ты. Все, абсолютно все знали об этом.
— Не верю! Я не могла не заметить!
А почему, собственно, нет?
Если уж я не заметила, как распался Союз и республика, в которой я жила стала отдельной страной. Если Костя три года не замечал, что я люблю его, объясняя все мои поступки иначе. Если мои друзья продолжали безмятежно играть в «поддавки», не замечая, что по моим рукам течет кровь... Если одиннадцать лет я не замечала свою жизнь!
Чем мне так не нравилась жизнь? Она так похожа на кладбище! Разве не все мы не замечаем людей, с которыми спим, пьем, едим? Мы живем с ними, мы говорим каждый день, не желая их замечать, не желая отмечать перемен. Мы любим свое представленье о них. Или память о них — красивые надгробные памятники, вроде бронзового юноши с узким лицом, в которого я влюбилась в детстве. Все наше знание умещается в короткую эпитафию на могильной плите «Моя лучшая подруга». «Моя единственная большая любовь — мой друг Костя». «Мой любимый дедушка».
Что я знала о своем дедушке? Что он любил меня. Раз бабушка Люся попыталась сказать: «Знаешь, вообще-то твой дед был тот еще…» Я резко оборвала ее: «Не смей говорить о дедушке плохо!»
Мы не желаем знать о них больше!
Я навесила на Андрея всего две бирки. Их было достаточно, чтобы спать с ним, не боясь влюбиться в него, наслаждаясь безопасной поверхностностью наших отношений. Достаточно, чтобы испытывать к нему бездумно-рассеянную нежность. Мужчина общественного пользования. Первый и последний мужчина, заметивший шрам на моей руке.
У меня было много мужчин. Слишком много. И все они не замечали меня. Они клялись мне в любви — и не замечали меня. Они залазили ко мне на балкон, — и не замечали меня. Они бросали меня — и не замечали... Сколько столетий мы проговорили с Костей? Наши часы можно сложить в годы, наши письма можно подшить в трехтомный роман, наши телефонные счета можно подбить в круглую сумму, равную неплохому начальному капиталу… Зачем все это было? Чтоб однажды понять, насколько он не знает меня. Не замечает меня. Не хочет замечать меня настоящей!
Неужели я точно так же не замечала Андрея?
— Я не верю, — сказала я. — Он был просто бабником. Я была для него только подружкой. Ты хоть знаешь, как мы познакомились с ним?
«Считай, что ты его оплатила!»
«Презерватив не нашел, зато нашел визитку…»
— Он говорил, что ты относишься к нему несерьезно, — Женя устало отвернулся. Мне показалось, он просто устал ненавидеть меня.
— Если бы он любил меня, он бы сказал мне об этом.
— Он говорил... Он собирался сказать это вчера…
Правда?
Или неправда?
«Ты жадный труп отвергнутого мира/к живой земле прикованный судьбой/ мы связанные бунтом и борьбой…» Как это можно было еще объяснить?
Как угодно. Включая готовность разделить мою любовь к красоте Байкового кладбища и не исключая завуалированного предложения закрепить нашу связь в ЗАГСе. И я предпочла объяснить это так.
«Не отдавай меня никому» — как это можно еще объяснить?
Как угодно, включая приглашение умереть вслед за ним и не исключая игривую просьбу «Не заставляй меня проситься на поселение к Янису, Сашику, Оле. Разве с ними мне будет так весело, как с тобой?»
И я предпочла объяснить это так!
— Я не верю. Я не верю! Ты врешь. Ты делаешь это специально. Ты все понял не так. Это ложь. Потому что, если это правда, мне точно придется покончить с собой. Но это неправда!
Я попалила себя. Женя мог бы спросить: «Зачем тебе кончать с собой, если Андрей жив и по-прежнему любит тебя?» Но я слишком часто произносила свою самоубийственную присказку, и он отреагировал на нее рефлекторно:
— Не смей. Андрей убьет меня, если я позволю тебе…
Но я не воспользовалась мелькнувшей лазейкой.
— Он не убьет тебя, потому что он мертв. Я нашла утром труп в холодильнике. Я боялась, боялась… вы все говорили, что он был со мной. Но его не было. Он умер. Он мертв. Это конец. Все кончено. Это конец.
Впервые я осознала это. Я только что потеряла единственного, кто мог бы сказать мне правду. О смерти. О любви. Но я не собиралась верить в это. Я собиралась построить из своего неверия домик из камня, как мудрый поросенок Наф-Наф. И никто не двинет меня с места! Я не верю. Я верю, что Женя верит в свои слова. Но он ошибается. Он идеализирует друга. Он не единственный. Он ничем не лучше других. Почему я

читати