Завантажити

лице и в особенности в жестоких, грозных глазах.
- Я хочу сказать... - начал было он, но остановился. - Я должен спросить, чего вы от меня хотите.
- Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только того, чтобы вы не покинули меня, как вы думаете, - сказала она, поняв все то, чего он не досказал. - Но этого я не хочу, это второстепенно. Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все кончено!
Она направилась к двери.
- Постой! По...стой!- сказал Вронский, не раздвигая мрачной складки бровей, но останавливая ее за руку. - В чем дело? Я сказал, что отъезд надо отложить на три дня, ты мне на это сказала, что я лгу, что я нечестный человек.
- Да, и повторяю, что человек, который попрекает меня, что он всем пожертвовал для меня, - сказала она, вспоминая слова еще прежней ссоры, - что это хуже, чем нечестный человек, - это человек без сердца.
- Нет, есть границы терпению!- вскрикнул он и быстро выпустил ее руку.
"Он ненавидит меня, это ясно", - подумала она и молча, не оглядываясь, неверными шагами вышла из комнаты.
"Он любит другую женщину, это еще яснее, - говорила она себе, входя в свою комнату. - Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все кончено, - повторила она сказанные ею слова, - и надо кончить".
"Но как?" - спросила она себя и села на кресло пред зеркалом.
Мысли о том, куда она поедет теперь - к тетке ли, у которой она воспитывалась, к Долли, или просто одна за границу, и о том, что он делает теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение, и о том, что теперь будут говорить про нее все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она не всею душой отдавалась этим мыслям. В душе ее была какая-то неясная мысль, которая одна интересовала ее, но она не могла ее сознать. Вспомнив еще раз об Алексее Александровиче, она вспомнила и время своей болезни после родов и то чувство, которое тогда не оставляло ее. "Зачем я не умерла?" - вспомнились ей тогдашние ее слова и тогдашнее ее чувство. И она вдруг поняла то, что было в ее душе. Да, это была та мысль, которая одна разрешала все. "Да, умереть!.."
"И стыд и позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд - все спасается смертью. Умереть - и он будет раскаиваться, будет жалеть, будет любить, будет страдать за меня". С остановившеюся улыбкой сострадания к себе она сидела на кресле, снимая и надевая кольца с левой руки, живо с разных сторон представляя себе его чувства после ее смерти.
Приближающиеся шаги, его шаги, развлекли ее. Как бы занятая укладываньем своих колец, она не обратилась даже к нему.
Он подошел к ней и, взяв ее за руку, тихо сказал:
- Анна, поедем послезавтра, если хочешь. Я на все согласен.
Она молчала.
- Что же? - спросил он.
- Ты сам знаешь, - сказала она, и в ту же минуту, не в силах удерживаться более, она зарыдала.
- Брось меня, брось!- выговаривала она между рыданьями. - Я уеду завтра... Я больше сделаю. Кто я? развратная женщина. Камень на твоей шее. Я не хочу мучать тебя, не хочу! Я освобожу тебя. Ты не любишь, ты любишь другую!
Вронский умолял ее успокоиться и уверял, что нет призрака основания ее ревности, что он никогда не переставал и не перестанет любить ее, что он любит больше, чем прежде.
- Анна, за что так мучать себя и меня? - говорил он, целуя ее руки. В лице его теперь выражалась нежность, и ей казалось, что она слышала ухом звук слез в его голосе и на руке своей чувствовала их влагу.
И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его голову, шею, руки.

XXV

Чувствуя, что примирение было полное, Анна с утра оживленно принялась за приготовление к отъезду. Хотя и не было решено, едут ли они в понедельник, или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она стояла в своей комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый, раньше обыкновенного вошел к ней.
- Я сейчас съезжу к maman, она может прислать мне деньги чрез Егорова. И завтра я готов ехать, - сказал он.
Как ни хорошо она была настроена, упоминание о поездке на дачу к матери кольнуло ее.
- Нет, я и сама не успею, - сказала она и тотчас же подумала: "Стало быть, можно было устроиться так, чтобы сделать, как я хотела". - Нет, как ты хотел, так и делай. Иди в столовую, я сейчас приду, только отобрать эти ненужные вещи, - сказала она, передавая на руку Аннушки, на которой уже лежала гора тряпок, еще что-то.
Вронский ел свой бифстек, когда она вышла в столовую.
- Ты не поверишь, как мне опостылели эти комнаты, - сказала она, садясь подле него к своему кофею. - Ничего нет ужаснее этих chambres garnies. Нет выражения лица в них, нет души. Эти часы, гардины, главное обои - кошмар. Я думаю о Воздвиженском,

читати