Не посещали ли тебя мысли, что сейчас твой роман, где много джиннов, начнёт каким-то мистическим образом воздействовать на твою жизнь, тем более пошли такие параллели между тобой и писателем в романе?

Сейчас модно делить людей по ранжирам, всяческим мастям, навешивать ярлыки. Писатель Ильдар Абузяров написал далеко не политкорректный роман «ХУШ», в котором попытался понять и осмыслить такое явление, как терроризм. Его тут же заподозрили в пропаганде этого общественного зла и чуть было не пригрозили запретом книги. Роман вызвал бурные споры.

В книге Абузярова группа молодых людей — аутсайдеров жизни создаёт организацию «ХУШ», чтобы покачнуть устоявшийся баланс в мире, наказать испорченный мир взрослых.

Вначале вынашивались планы о взрыве нефтепровода — «кровеносного сосуда современной экономики», потом планировали организовать атаку на кортеж президента США, в итоге сошлись на захвате питерского отеля во время саммита глав государств.

Захват этот и совершается под итог книги. Стоит ли писателю избегать общественно значимых тем, игнорировать их — вот вопрос...

— Ильдар, что побудило тебя заняться «оправданием», мягко говоря, экстремистских настроений? В «ХУШе» ты пишешь о молодёжной организации, которая в финале совершает теракт, подобной ситуацией, а значит, и тобой могут заняться компетентные органы...
— В романе писателя начинают преследовать не за то, что он совершал, а за то, что написал. Любопытно, что и мне, как автору романа, начали звонить разные «заинтересованные структуры» — прощупывать почву, спрашивать, мол, в каких я отношениях с теми-то и с теми-то, не хотел бы я «посотрудничать», но я-то думаю, это такие скрытые угрозы.

— Опиши свои ощущения, когда звонит неизвестный голос, спрашивает-предлагает... Да и как это сотрудничество можно представить? Тебе бы «структуры» заказали роман, славящий их? «ХУШ-2»? 
— Поскольку это заказ, а не веление души, я бы, наверное, согласился, но, как и герой моего романа, попросил бы больших денег. А почему нет?

Думаю, хорошие люди работают везде, и если постараться, то можно сносно написать о любой профессии. О разведчиках и чекистах много прекрасных героических книг.

Другое дело, что у них вряд ли бы нашлась для меня сумма в один миллион или около того (улыбается). За маленькие деньги мне на заказ работать неинтересно.

А ощущение от голоса то же самое, что и от любого незнакомого, что-то предлагающего голоса: сначала некоторое недоумение и надежда. Затем интерес и любопытство. Ну а если это не то, что ты ожидал, и если это тебе мешает — лёгкое раздражение и недовольство.

— Не посещали ли тебя мысли, что сейчас твой роман, где много джиннов, начнёт каким-то мистическим образом воздействовать на твою жизнь, тем более пошли такие параллели между тобой и писателем в романе? 
— Джиннов, да, боюсь. Иногда меня так и подмывает взять автомат и поиграть с огнём! Джинны для меня лично многое объясняют в метафизике революции.

Мир джиннов — это такой параллельный, более продвинутый энергетический мир, который оказывает большое влияние на людей. Я писал роман, опираясь на мусульманскую космогонию, и первоначально в романе была большая глава, в которой рассказывается о культурологической ситуации в Петербурге накануне революции — о связи революционеров, джиннов и технического прогресса.

Но поскольку роман должен был уложиться в два номера «Октября», от этой главы пришлось отказаться. Если когда-нибудь переиздание книги состоится, возможно, я включу в неё эти рассуждения.

— Ты не допускаешь мысли, что история с самими юными террористами, захватившими президентов, может когда-нибудь случиться в реальности, ведь взбудоражили летом общественное мнение «приморские партизаны»? 
— В нашем мире возможно всё! Как только роман вышел, появились упрёки в том, что я расчётливо не оставляю юным террористам иного пути, что нельзя так цинично использовать подростков на потребу книги о «детском джихаде».

Но вскоре 18-летняя девочка взорвала себя в метро. То есть террористам можно использовать 18-летних, а писать об этом нельзя...

Я смоделировал ситуацию с захватом «президентов-кукловодов», потому что уже достала тотальная льющаяся с экранов ложь. Складывается такое впечатление, что терроризм как болезнь общества пытаются не вылечить, а, наоборот, обличить и запустить.

То есть изначально поставить неправильный диагноз, а потом долго-долго с выгодой для себя заниматься хронической профилактикой. Заодно тотально подавляя «антибиотиками», а также останавливая «санитарными кордонами» другие «болезни роста».

Вся беда в том, что экстремисты априори изолированы от широкого слоя общества. У них нет возможности рассказать о своей болезни, но они, к сожалению, не ограничены в таких контактах на местах, где постоянно черпают в свои ряды новобранцев.

— Но нам же сказали, что всех их нужно «мочить» и вытравлять на корню, зачем при этом ещё знать, что у них на душе? 
— У каждого больного, который появляется перед очами светил медицины, лечащий врач прежде всего спрашивает: «Что вас беспокоит, голубчик?»

Больной начинает рассказывать. Сам Путин в последнем нашумевшем интервью говорит о боли, что она неприятна, но нужна организму. Так происходит диагностика.

Вот и я от лица террористов попытался рассказать о некоторых волнующих молодых людей вопросах. И меня тут же стали обвинять в пропаганде.

А я всего лишь написал об отсутствии социальных лифтов, о чудовищном расслоении между золотой молодёжью и беспризорниками.

О том, что у молодых людей есть чёткое ощущение, что мир взрослых их обманул, лишив всякого смысла бытия и цели существования, и бросил. Что взрослые разводят и используют их ради созданного ими алчного мира потребления. Что люди в современном обществе — «пушечное мясо» в маркетинговой стратегии «крупных компаний» и «экономик».

Отсюда и экстремистские настроения, «бессмысленный и беспощадный бунт». Каждому обывателю подсознательно хочется, чтобы сильные мира сего тоже почувствовали себя беспомощными заложниками, «пушечным мясом» без права голоса, орудием в чужих руках.

Если взрослые могут позволить себе жить без смысла, то молодые люди по своей природе максималисты. Они не смирятся с таким положением, пока парят над землёй. Они будут пробовать изменить мир и существующий порядок вещей.

Так, может, проблема общества в том, что, когда террористам дают возможность высказаться, им начинают сочувствовать? Может, проблема в том, что у людей слишком много сочувствия и понимания к акциям террористов — взять тех же «лесных партизан» в Приморье? А значит, больна вся система целиком и проблему нужно искать где-то глубоко в себе?

— Ну хорошо, а тебе зачем это надо, зачем ты пытаешься понять людей, которые сейчас в общественном мнении являются воплощением всех зол? Решил проехаться по модной и остроактуальной теме? 
— Это как посмотреть. Может, это дискурс терроризма решил по мне прокатиться? В конце концов, писатель лишь некий медиум, который позволяет глубже понимать и интерпретировать события, освещаемые в новостной ленте. Люди творческие эмоционируют и не могут не откликнуться на подобного рода явления и такие катастрофы, как теракты.

— Вот Герман Садулаев в недавнем интервью «Однако» сказал, что власть возникла из жертвоприношения. Он рассказал, что происходит, когда это жертвоприношение затягивается, и про терроризм он там отметил... Согласен ли ты с ним?

— Здесь я с Германом согласен. Хорошо процесс сакрализации на жертвоприношении показан в «Повелителе мух» Голдинга. Помнишь, там мальчишки, чтобы урегулировать отношения с тёмными могущественными силами природы, приходят к идее жертвоприношения.

Терроризм — это я пытаюсь показать в «ХУШе» через историческую реминисценцию — прошёл период становления и приобрёл угрожающие размеры как важная составляющая революционного движения.

Сколько лет было Якову Свердлову, когда он начал совершать свои эксы? Террористы тогда — это, по сути, 18-летние мальчишки-революционеры, которые призывали власть к ответу здесь и сейчас. Я сделал героями своего романа 18-летних, потому что ислам по отношению к другим мировым религиям пребывает в юношеском максималистском возрасте!

Это возраст Крестовых походов в Европе! И ещё — современным террористам без разницы, сакрализована ли власть, как в России, или десакрализована, как в Европе. Потому что сами террористы живут в глубоко сакрализованном мистическом мире.

— Вот ты вроде любишь Питер, и роман у тебя там писался, а почему этот город у тебя вышел «гнобящим», неприглядным? Инерция достоевщины? 
— У многих писателей и художников были города, которые их преображали. Взять, например, Генри Миллера, Хемингуэя, Кортасара.

Что с ними сделал Париж? Кортасар до поездки во Францию один, а после Парижа — совершенно другой. Вроде бы и стиль, и приёмы те же, но добавилась какая-то невообразимая глубина.

Теперь вернёмся к Петербургу. Правомерно ли утверждать, что это город повлиял на Гоголя так, что у Николая Васильевича по городу начал вдруг разъезжать нос в карете?

А Достоевский? Когда я гулял по этому волшебному городу — а надо сказать, что во время написания романа я старался гулять много и часто заходил в музей Достоевского на Владимирской, — со мной однажды произошла та же самая история, что случилась с Фёдором Михайловичем в период написания «Бедных людей», — вдруг определённые куски города стали проваливаться под землю, а на месте их — ничто, пустота.

Не знаю, город ли в этом виноват или Фёдор Михайлович? Сейчас уже трудно сказать, так как два этих явления слились воедино.

— Ну да... разве Достоевский не писал о террористах, не пропагандировал их?.. Или некоторые твои читатели ждали хеппи-энда в том плане, что ты всех осудишь и выведешь морализаторскую максиму? 
— Морализаторская аксиома здесь не поможет! Нужны меры повесомее! Современный человек должен понимать, что он живёт в период глобальной катастрофы, когда многие устои и традиции сыпятся словно карточный дом.

Но большинство людей тратят огромные силы, чтобы угодить своему сознанию и убежать от реальности и ответственности. Они и в этой ситуации хотят оставаться обывателями и потребителями, в то время как должны бы сами стать, пусть даже рискуя собственной жизнью, героями.

Героизм необходим нашему времени. Взять ситуацию с пожарами. Если бы люди не вышли и не стали прорубать просеки, бороться с огнём практически вручную — что бы стало с их домами? Пепелища? Так же и во всём остальном.

Люди должны прорубить просеки в своём заросшем сознании, чтобы однажды сухостой не вспыхнул в агонии и человек не осознал, что всё, что он сделал без героического выхода за границы возможного, без безоглядной трансгрессии, — тлен и пепел.

Отличие героя от раба в том, что он берёт ответственность за всё сущее бытие на себя, он хочет разделить полноту жизни, радость и боль за неё поровну с богами.

Террористы — это такой вызов-огонь. Террористам, как бы они ни заблуждались, какими бы марионетками в руках кукловодов ни были, в героизме не откажешь.

Они испытывают и вызывают подлинные чувства страха, гнева, ненависти, любви, обожания. Обижаться и обвинять, что зачастую делают критики, прочитав роман, — это удел слабого.

Чем больше я слышу шептания за спиной: мол, он оправдывает зло, ему не место среди нас — тем больше мне хочется сделать героев своего следующего романа ещё более радикальными.

— Не кажется ли тебе, что линия Юсуфа и террористов начала XX века в твоём романе может развиться в самостоятельное произведение? 
— Из каждой точки бытия, как из семени, может развернуться и вырасти самостоятельная история. И возможно, она и разворачивается в параллельных мирах. Жизнь гораздо богаче, чем мы о ней знаем и думаем. И иногда одно зерно света может перевесить тонны земной и земельной тьмы.

— Как относишься к тому, что критики твой роман назвали первым исламским романом, появившимся наконец-то в России? Анастасия Ежова назвала «ХУШ» попыткой глубочайшего осмысления пластов исламской традиции и теологии в условиях современного мира. 
— Я долго думал, почему в классической исламской культуре, как в христианской, европейской литературе, не зародилась романная форма, и пришёл к выводу, что это прежде всего связано с присущей христианской традиции практикой исповедальности.

В исламе не принято говорить об интимных вещах вслух, не принято поверять кому-либо глубоко спрятанные душевные переживания. Когда коахины при большом собрании людей в кофейне или чайхане рассказывают свои короткие занимательные сатирические истории «макаля», они, как правило, высмеивают в них третьи лица.

Но кофейня — не храм, там другое внутреннее пространство и устройство. Моё определение: роман — это архитектура собора, в котором идёт исповедание.

Поэтому европейская традиция романа занимает важное место в «ХУШе». Другой вопрос, что я постоянно обращаюсь к исламским традициям рассказа, да и герои мои по преимуществу мусульмане. Они действуют и мыслят согласно своим убеждениям и воспитанию.

— А каковы эти традиции, если вкратце? На твой взгляд, чем они могут обогатить нашу литературу? 
— Ну, если вкратце, то в мусульманском храме все нужные слова написаны на стенах. То есть существует важный аспект предопределения и голос извне. В своё время я для себя разработал идею, когда автор, герой и читатель в тексте слиты воедино.

— Что для тебя быть писателем? Как ты себя чувствуешь в этой роли после выхода двух книг? Кроме «ХУШа», у тебя ведь вышла ещё и книга рассказов «Курбан-роман». 
— Если ставить вопрос ребром: я часть писательства или писательство часть меня, скорее выбираю второе. Думаю, так поступит каждый здравомыслящий человек.

Прежде всего мы люди. Потом уже мужчины или женщины. Дальше идёт вероисповедание и убеждения, потом национальность. А писательство — это профессия или хобби.

Для меня лично хобби. Потому что я зарабатываю на жизнь другим. Как ты понимаешь, хобби я здесь употребляю не в уничижительном смысле.

Можно хорошо табуретки делать, а можно хорошо романы писать, не получая за это деньги. Так что чувствую я себя в роли писателя-любителя обыденно. Бывает, надоедает и глаза бы мои всё не видели, бывает, соскучиваюсь по этому занятному занятию.

— Что тебе даётся писать легче — роман или рассказ? 
— Но тут всё просто. Рассказ — это такой пучок света. Он либо приходит, либо нет. А роман нужно прожить и пережить-перестрадать вместе с героями. В романе этот процесс проходит болезненнее.

— Твой герой писатель в финале романа берёт ответственность за всё происходящее на себя, а ты бы мог так сделать? 
— Посмотрим. Жизнь покажет, насколько сильно моё призвание.

Беседовал Андрей Рудалёв