Шаргунова называют «социальным писателем». Его новый роман «1993», выходящий в конце августа в «Редакцияи Елены Шубиной» – семейная хроника, переплетенная с историческим расследованием. 1993-й – гражданская война в центре Москвы. Время больших надежд и больших потрясений. Он и она по разные стороны баррикад. История одной семьи вдруг оказывается историей всей страны.

Брянцевы оказались среди другой толпы — самой большой, голов семьдесят. Здесь говорили яростно и ненасытно. Тон задавали бабульки в пестрых нарядах, преобладал красный цвет. Они держались все вместе, точно как сегодняшние старухи на поминках, но в отличие от тех, каких-то серо-волглых, были бойцовыми и яркими.

Грудастая юная девица в зеленой футболке с красной звездой, очевидно, их опора, покачивала двумя темными косицами и излагала звонко:

— А третьего выйдем всем миром! “Трудовая Россия” зовет на народное вече! Заранее решили, за четыре месяца, чтобы каждый мог добраться. Захотим — милли

он соберем.

— Третьего? Чего третьего? — пронеслось по толпе. И обратной волной:

— Чего-чего? Октября! Октября третьего!

— Мы девятого мая сто тысяч вывели. Нам от страха Красную площадь открыли. А осенью, третьего, миллион соберем и власть себе заберем. Из капли наше море зародилось! Эту каплю Анпиловым зовут. Он сам ходил с рюкзаком, газету свою раздавал, и потек за ним народ. Сколько нас молотили! В прошлом году мы к Останкину ходили, просили эфира. Палатки поставили. И дальше всё, как в песне: двадцать второго июня ровно в четыре часа... Помните? Помните, что было?

— Таисия Степановна после этого померла, — зазвучало из толпы, — Сорокина!

Заголосили бабули, похожие одновременно на цыганок и матрешек:

— Костей наломали, что хворосту!

— Схватят, раскачают, и о бордюр...

— Всю площадь у Останкина кровь залила, — девица качнула бедрами.

— Даешь Останкино! — выкрикнул Виктор не своим голосом и похолодел, как будто слова вырвались помимо его воли.

— Ты чего, пап? — зашипела ему в ухо Таня.

— Правильно, гражданин. Приходите третьего! Мы в этом году бой дадим. — Звезда на майке у девицы блестела липко и заманчиво, как разрезанная помидорина.

— Жди, пойдет он, — недовольно забормотала Лена. — Пускай в палатке тогда и живет.

— А перед девятым мая украли нашего Анпилова, — продолжала девица. — Рот заклеили, пальцы сломали, двое суток держали за городом. Без него демонстрация шла. Был бы с нами Анпилов — пошли бы на Кремль! Ничего, готовьтесь к осени. А мы и сейчас уже многого добились.

— Чего-о? — вызывающе спросила Лена.

— Чего? А мы, например, тетя, Мавзолей отстояли.

В толпе кто-то засвистел.

— Всё не так! Ленин ваш империю разрушил, — вступил в разговор тонкокостный юноша в черной рубашке. Лоб ему закрывала пшеничная челка. — Ленин народ швырнул в котел революции и сварил, как кусок мяса! Кто царя расстрелял?

— В царе, молодой человек, не было ни капли русской крови, — раздельно произнесла девица.

— У вас... — юноша быстро покосился на нее. — У вас звезда пятиконечная. И над Кремлем звезды. Под этим знаком русских косили!

— А у вас-то знак какой? — возмутилась одна из ба-булек. — Как у фашистов! Тьфу!

— Это звезда Богородицы!

— А Богородица русская была? — дал петуха какой-то дедок.

— Сегодня в Кремле — новые большевики, — говорил юноша упрямо. — Их внуки родные. Взять Гайдара...

— Гайдар деда предал! За варенье и за печенье, — ответила девица. — Он — Мальчиш-Плохиш.

Бабули поддержали ее радостным смехом и захлопали в ладоши.

— Вам Россия нужна как донор, — выводил юноша. — У вас гимн “Интернационал”! Ваш Анпилов журналистом в Африке работал. Дикарей кормили за счет русского народа.

— Не в Африке, а на Кубе. А твой Баркашов кто? — спросила девица. — Слесарь!

— Пролетарий, ага, — юноша тряхнул челкой. — Мы людей на классы не делим. Главное, чтоб единство было. В Калининском районе на Кубани черные девчонку изнасиловали, менты под ними, бездействуют. Наш соратник Сергей Слепцов собрал сход, всех черных из станицы прогнали.

В толпе захлопали.

— Осенью у нас сборы. Приедет тысяча здоровых мужиков. Сюда, в Москву. Пройдем маршем и победим.

России — русский порядок! Есть вопросы? — Юнец мотнул головой, и личико его, забагровевшее, пролетело, как ягода рябины, выплюнутая из трубочки. — Слава России!

Сильно рванул ветер.

Люди перед музеем замерли и стихли. Все словно бы пригнулись.

— Ну, Лен, ты за кого? — умиленно обернулся Виктор.

Жена смотрела на него округлившимися от злости глазами:

— Хватит идиотничать!

Таня согласно хихикнула.

— Обывательницы... Ну, еще минуточка. Последний раз! Последний-препоследний... — Взяв за руки жену и дочку, он перетягивал их к соседней толпе, самой малой, голов двадцать. Оттуда звучало:

— Я за конституцию Румянцева.

— Пошел он, Румянцев твой! Я свою подпись уже поставил. Еще спрашиваешь! Я за конституцию Слободкина!

— Вы не кадет?

— Нет, а вы?

— Я христианский демократ. А вы?

— А мы анархо-синдикалисты!

— За Эдичку?

— Зачем? За Исаева Андрюху!

— Вот вы не верите, что они могли прозреть, — говорил бледный крючконосый мужчина в коричневой фетровой шляпе и очках. — Но и я прозрел! — Он покрутил шляпу вокруг головы. — Я в девяносто первом Белый дом защищал.

— Дурак! — сказал кто-то.

— Может, и дурак. Но ведь не одного Ельцина я там стерег. И Руцкого, и Хасбулатова, и депутатов... А они... И они прозрели!

— Как же, прозрели... — Смуглый поджарый мужчина обнажил парочку золотых коронок. — Все они сговорятся! Помяни мое слово! Не верь ты этим гадинам! Импичмент весной провалили. Осенью опять побратаются: одна шайка. Подстилки они все, твои депутаты.

Бледный хлопнул себя по шляпе, примял ее:

— Погодите! Слышали, что Ельцин заявил: пока артподготовка, а осенью — бабахнет...

— А как со Слободкиным... Слободкина как... — заговорили кругом.

— А что случилось со Слободкиным? — спросил Виктор.

— Не знаешь, чудак? Пропустил? — удивился смуглый. — Учи матчасть! Слободкин с Ельциным поспорил. На совещании. В Кремле. Ельцин махнул, охрана подскочила, и вынесли Слободкина, как мешок картошки. И бросили у дверей. Он даже туфель потерял.

— Милые мои, если я верно понял, вас ужасно обидел чем-то Борис Николаич, — заговорил розовый круглый мужчина, у которого на макушке вился одинокий пенный клок. — Извините, милые мои, а вы полагаете, что власть бывает идеальной? А Хасбулатов не хам? Руцкой не солдафон?

— Правильно! — кивнула Лена. — Хорошо говорите!

— Заткнись! Гони его! — зашумели вокруг. — Провокатор!

В небе громыхнуло.

— Отстаньте от него! — вплелась в общий шум Лена.

— Давай смелее, грудью его закрой! Всё у вас получится! — посоветовал Виктор и добавил: — Лучше молчи. Накостыляют.

— И ты что ж, не защитишь жену свою? — спросила Лена громко.

— Хоть здесь не начинайте! — взмолилась Таня.

— Я хочу у вас узнать... — розовый обращался к бледному в шляпе. — Да, да, у вас! Вы, похоже, человек интеллигентный. Прозрели, говорите? Или снова глаза разуете? Поглядите вокруг! Вокруг, да, вокруг нас с вами... Кто это? Подсказать? Мне не трудно и не боязно, пожалуйста...

— Улица всегда такая, — бледный нервно и поощрительно гладил себя по шляпе. — Парламент и улица — это вещи разные. Обычный человек по доброй воле флагом махать не захочет. Думаете, ваши сборища лучше? Как-то шел я мимо, поспорил, меня окружили... Потом всю одежду в химчистку снес... Погодите, вот поломает ваш Ельцин депутатов, и ни вы, ни мы уже не станем нужны. Глядишь, лет через двадцать вместе начнем митинговать.

Упали первые капли дождя.

Розовый прыснул в округлый кулак, украшенный еще одним пенным клоком:

— Да вы, милый мой, фантазер!

— Он фантазер, а ты козел! — зашумели вокруг с новой силой. — Крути педали!

Забарабанил дождь. Розовый выскользнул из толпы, как мыло.

Народ не расходился, в пару, в брызгах, булькая, фыркая и еще отчаяннее гомоня.

Брянцевы вышли на Красную площадь.

Под дождем она становилась похожа на огромный черный зрачок.