«Зеленоглазая наяда», «женщина, безумная гордячка» (Блок), «дама с лорнетом» (Есенин), «Белая Дьяволица», «чёртова кукла», «декадентская богиня». Это всё — о Зинаиде Гиппиус. Троцкий всерьез считал её ведьмой и признавался — печатно! — что только из-за неё готов поверить в ведьмовство.

Слишком резка и неожиданна в суждениях, слишком остра на язык — у большинства она вызывала ненависть, у кого-то восторг, только равнодушным не оставила, пожалуй, ни одного из знавших её. Впрочем, знать её казалось в принципе невозможным. Эта манерная, жеманная кокетка никогда не оставалась самой собой, вечно играя одну из своих многочисленных ролей. Казалось, всё в ней было нарочитым, театральным: «морковно-красные волосы, явно выкрашенные хной… пёстрое платье какого-то небывалого фасона, пёстрое до ломоты в глазах» (И. Одоевцева) или «мужской костюм, вечернее платье с белыми крыльями… перекинутый за ухо шнурок, на котором болтался у самой щеки монокль» (Н. Тэффи).

О том же свидетельствовал и секретарь Мережковских В. Злобин: «Цель её мистификаций — отвлечь от себя внимание. Под разными личинами она скрывает, прячет своё настоящее лицо, чтобы никто не догадался, не узнал, кто она, чего она хочет».

«У Зинаиды Николаевны... — вспоминала Ирина Одоевцева, — душа как будто пряталась где-то глубоко в теле и никогда не выглядывала из тусклых, затуманенных глаз».

Кто знает, возможно, людям, которые будут жить через сто лет, наше сегодня тоже покажется тихой гаванью, этаким патриархальным временем, размеренным и неторопливым, располагающим к занятиям изящными искусствами и словесностью, в котором женщины могли позволить себе играть в кокетство и жеманство, а мужчины — быть мудрыми и снисходительными, благородными и справедливыми. Но с высоты сегодняшних финансовых кризисов и межрегиональных конфликтов таковой кажется именно эпоха русского Серебряного века, ставшая последними золотыми денёчками для русского общества и страны в целом.

Серебряный век... Не странно ли, что десятилетие, вместившее в себя три революции, получило такое название? И не странно ли, что даже на самом его исходе художнику ещё можно было позволить себе такую роскошь, как не думать о политике? Только в те вегетарианские времена и были возможны все эти декадансы и символизмы, пёстрые до ломоты в глазах платья и морковно-красные волосы, как и позже, уже в эмиграции и тоже в относительном благополучии, можно было шокировать окружающих моноклями и мужскими костюмами.

В 1894-м ещё можно было доставить себе удовольствие заявить:

Беспощадна моя дорога,
Она меня к смерти ведёт.
Но люблю я себя, как Бога, —
Любовь мою душу спасёт —

и с высоты своего превосходства, как с гранитного постамента, наблюдать за всеобщим возмущением добропорядочных обывателей.

Но эпатаж и поддразнивание тогдашней либеральной публики были у Гиппиус не только игрой и развлечением. Постамент был, в конце концов, вполне реальным и лишь отражал её духовно-философское превосходство. В 1905-м, когда чуть ли не вся русская литература принялась гневно обличать «проклятое самодержавие» и оплакивать бедный русский народ, она, пожалуй, единственная говорила в своих стихах о Жизни и Смерти, о Боге и Любви:

Желанья были мне всего дороже… 
Но их, себя, святую боль мою, 
Молитвы, упованья,— всё, о Боже, 
В Твою Любовь с любовью отдаю. 
...

Я к близкому протягиваю руки, 
Тебе, Живому, я смотрю в Лицо, 
И, в светлости преображённой муки, 
Мне лёгок крест, как брачное кольцо.

Сама Зинаида Николаевна, вспоминая об этом времени уже в эмиграции, писала в «Истории моего дневника»:

«Политика — условия самодержавного режима — была нашим первым жизненным интересом, ибо каждый русский культурный человек, с какой бы стороны он ни подходил к жизни, — и хотел того или не хотел, — непременно сталкивался с политическим вопросом».

Однако с большим трудом можно найти в её стихах 1905—1906 годов какой-нибудь отзвук «политического вопроса», разве что очень опосредованно, как, например, в стихотворении «Родина»:

Не веруй, о рыцарь мой, доле 
Постыдной надежде. 
Не думай, что был ты на воле 
Когда-либо прежде, 

Пойми — это сон был свободы, 
Пускай и короткий. 
Ты прожил все долгие годы 
В плену, за решёткой.

Как и у всякого большого художника, творчество для Гиппиус связано прежде всего с вопросами духа, и если и попадают в него события, происходящие за окном на улице, то лишь пройдя через это «духовное чистилище».

Неудивительно, что в миру Гиппиус считали высокомерной и надменной, боялись её острого и беспощадного языка. При этом не было в культурном обществе столицы ни одного человека, который не мечтал бы получить приглашение на знаменитые «воскресенья у Мережковских».

Квартира Гиппиус и Мережковского в известном доме Мурузи на Литейном стала в те годы настоящим центром духовной жизни столицы. Для начинающих поэтов её посещение было необходимо для выхода в «большую литературу», а для тогдашних властителей дум — примерно тем же, чем для нынешних дом на Рублёвке или часы Rolex. Это был последний и самый влиятельный из всех известных петербургских салонов.

Благостные времена рождают у гордых поэтов желание поиграть с «некультурным обывателем», как матадор с быком... Возможно, если бы не революция — третья и последняя, — мы так и не узнали бы, какой была Зинаида Гиппиус на самом деле. Переломные моменты истории, наверное, и существуют для того только, чтобы являть миру характеры и чувства в их безжалостной наготе. Словно ультрафиолетовый луч эксперта, точно и быстро отличают они подлинник от подделки. Гиппиус выдержала эту экспертизу. И именно ей, чуть ли не единственной из всех современников Октябрьского переворота, обязаны мы возможностью узнать страшную правду о тех днях.

Её дневники да ещё, пожалуй, «Окаянные дни» Бунина, очерки Ходасевича и рисунки Добужинского «Петербург в 1921 году» — вот и всё, что оставил нам мир искусства и литературы в качестве документов той эпохи. Русский князь и профессор филологии Д.С. Мирский (личность и судьба которого сами по себе очень интересны и поучительны) так отозвался о дневниках Гиппиус: «Но в поздней прозе Гиппиус выглядит малопривлекательно. Например, в её Петербургском дневнике, где описывается жизнь в 1918—1919 гг., больше злобной ненависти, чем благородного возмущения» (Мирский Д.С. История русской литературы с древнейших времён до 1925 года / Пер. с англ. Р. Зерновой. London: Overseas Publications Interchange Ltd, 1992).

Что правда, то правда — благородное возмущение можно позволить себе, создавая «Историю русской литературы» в благополучном Лондоне. В голодном и холодном Петрограде, урывками делая записи в дневнике между чекистскими облавами, злобная ненависть — более уместное чувство. Тем не менее, как и любое сильное чувство, она тоже способна приобретать художественные формы. Именно благодаря этому дневники Зинаиды Гиппиус 1917 года и приобрели такую известность.

27 октября. Пятница.

Возвращаюсь на минуту к Зимнему дворцу. Обстрел был из тяжёлых орудий, но не с «Авроры»... Юнкера и женщины защищались от напирающих сзади солдатских банд как могли (и перебили же их), пока министры не решили прекратить это бесплодие кровавое. И всё равно инсургенты проникли уже внутрь предательством.

Когда же хлынули «революционные» (тьфу, тьфу!) войска, Кексгольмский полк и ещё какие-то, — они прямо принялись за грабёж и разрушение, ломали, били кладовые, вытаскивали серебро; чего не могли унести — то уничтожали: давили дорогой фарфор, резали ковры, изрезали и проткнули портрет Серова, наконец, добрались до винного погреба...

Нет, слишком стыдно писать...

Но надо всё знать: женский батальон, израненный, затащили в Павловские казармы и там поголовно изнасиловали...

28 октября. Суббота .

«Наиболее организованные части большевиков стянуты к окраинам, ждя сражения. Вечером шлялась во тьме лишь вооружённая сволочь и мальчишки с винтовками. А весь «вр. Комитет», т.е. Бронштейны-Ленины, переехал из Смольного… не в загаженный, ограбленный и разрушенный Зимний дворец — нет! А на верную «Аврору»…» Мало ли что…

31 октября. Вторник.

Отвратительная тошнота. До вечера не было никаких даже слухов. А газет только две — «Правда» и «Нов. жизнь». Телефон не действует. Был всем потрясённый X., рассказывал о «петропавловском застенке». Воистину застенок, — что там делают с недобитыми юнкерами!.. О Москве: там 2000 убитых? Большевики стреляли из тяжёлых орудий прямо по улицам. Объявлено было «перемирие», превратившееся в бушевание черни, пьяной, ибо она тут же громила винные погреба.

Да. Прикончила война душу нашу человеческую. Выела — и выплюнула.

4 ноября. Суббота .

Всё то же. Писать противно. Газеты — ложь сплошная. Впрочем: расстрелянная Москва покорилась большевикам.

Столицы взяты вражескими — и варварскими — войсками. Бежать некуда. Родины нет.

1919 г. Июнь.

Не больно ли, что как раз эти двое последних (Блок и А. Белый), лучшие, кажется, из поэтов и личные мои долголетние друзья, — чуть не первыми пришли к большевикам? Впрочем, — какой большевик — Блок!.. Он и Белый — это просто «потерянные дети», ничего не понимающие, аполитичные отныне и до века. Блок и сам как-то соглашался, что он «потерянное дитя», не больше.

Но бывают времена, когда нельзя быть безответственным, когда всякий обязан быть человеком. И я «взорвала мосты» между нами, как это ни больно. Пусть у Блока, да и у Белого, — «душа невинна»: я не прощу им никогда».

Революция 1917-го полностью изменила не только жизнь, но и духовный мир Гиппиус. Из всей русской интеллигенции она, пожалуй, оказалась самой непримиримой к ней. Отсюда — полная ломка, полная переоценка ценностей. Невзирая на лица и на стаж отношений, она не задумываясь рвала со всеми бывшими друзьями, выказывавшими не то что поддержку, а хотя бы малейшие колебания по отношению к большевикам. Позже, в эмиграции, она простит многих из них.

Парижские вечера заседаний «Зелёной лампы» (своего рода продолжение петербургских воскресников в доме Мурузи) на Колонель Боннэ, 11-бис, посещали и Белый, и Керенский, и ещё некоторые из тех её петербургских друзей, которым она клялась «не простить никогда». Время сглаживает углы и усмиряет чувства... И всё-таки момент истины, наставший для неё в те дни, стал определяющим на все последующие годы. Как-то на вопрос Мережковского, что бы она выбрала — Россию без свободы или свободу без России, она ответила: «Свободу без России». Этот выбор был сделан ею в 1917-м — и навсегда.
Григорий Аграновский