Общество потребления существует в основном не за счет высоких цен на нефть или дешевых кредитов, а за счет низкой цены на слово. Слова по отдельности ничего не стоят – стоимость имеет только количество, регулярность и частота употребления слов. Именно слова одних людей побуждают других людей покупать и голосовать. Слова складываются в рейтинги; рейтинги повышают продажи и цены, превращают обычные слова в особенные; а также, конечно же, материализуются: например, если словосочетание «суперзолотые часы с самонаводящимся циферблатом ХП НТ 3 ДСЧ 5696493-34» написать в Интернете миллион раз, такие часы обязательно появятся и будут стоить около того.

Буквы и слова стали рабами бизнеса: от этой работы они давно лишились своего первоначального – не смысла даже, но запаха и цвета; они обезбуквились и обеззвучились. Особенно хорошо продаются слова «любофь», «радасттть», «сыщиастьеее»; чуть похуже – слова «твае», «мае», «тибя», «для тибя». Все они означают на самом деле одно: купи.

Этот мир недаром так поощряет и любит активность, в первую очередь коммуникационную: это его топливо. Как только я вступаю в разговор с этим миром, я тотчас его подпитываю.

В мире, где все пишет и кричит, и просит купить его слова, настоящий писатель молчит.

Сэлинджер замолчал первым – еще в 1965 году.

Говорят о том, что Сэлинджер все это время писал роман (романы) и что скоро их начнут продавать за деньги; но нам достаточно и того, что он написал с 1965 года. Ибо молчание Сэлинджера – это тоже своего рода роман, который, к счастью, могут прочесть те, для кого он предназначался.

В затворничестве Сэлинджера при желании можно обнаружить даже мудрую бизнес-стратегию (естественно, несознательную). Так бывает – когда человек поступает по велению души, искренне, честно, и это странным образом совпадает с законами рынка.

Благодаря тому, что Сэлинджер ушел в молчание, мир о нем помнил, отличал его от других писателей и, главное, писал об этом. Это, кстати, довольно смешной феномен: по сути, главной темой СМИ о Сэлинджере почти полвека было то, что он продолжает молчать. Назовите мне еще какого-нибудь писателя, о чьем молчании регулярно в течение 45 лет сообщали ведущие мировые СМИ.

Допустим, он бы писал что-то, выходили бы его книги: тогда он неизбежно попадал бы под колеса очередному Дэну Брауну с книгой о летающих монахах и оказывался бы, таким образом, на заднем дворе литпроцесса. «Книжные новости: новая книга Дэна Брауна побила рекорд продаж предыдущей книги Дэна Брауна. Также в продаже появился новый роман Сэлинджера». Все именно так и могло быть, если бы Сэлинджер не замолчал.

А так – Сэлинджер все эти годы существовал в сознании читателя отдельно, а Браун и ему подобные – отдельно. Благодаря его молчанию – а также молчанию Кундеры, Саши Соколова или Солженицына в последние 10 лет его жизни и других – только и сохранились еще критерии, по которым можно «отличать литературу от книг», по выражению критика Яна Шенкмана, чью статью «VIP-гласность подходит к концу» я считаю лучшей на эту тему.

Мне плевать на то, что я вульгарно противопоставляю современную массовую литературу в лице Брауна классике 50-летней давности, как и плевать на принцип «свободы писать для каждого» и на всю эту внятным-языком-с-понятным-сюжетом «давид-копперфилдовскую муть», как выражался герой романа «Над пропастью во ржи», которая встречает нас на полках нынешних книжных магазинов. Сэлинджер научил меня и других его читателей оставаться безапелляционными и грубыми подростками – хотя бы в душе – и ценить это чувство, и хотя бы иногда не скрывать своих мыслей. Он также научил нас, что взрослый человек, в отличие от не взрослого, всегда лжет.

Кстати, Сэлинджер постоянно опровергает расхожее мнение о том, что подростковый возраст будто бы связан с несерьезностью: все его герои-подростки – да были ли у него другие герои?.. – как раз крайне, убийственно серьезны; не легкомысленны, а тяжеломысленны. Я сам был таким подростком, отчасти им и остался. Сущая правда: именно подростки по-настоящему серьезны, в отличие от взрослых – потому что лицемеры еще не успели внушить им, что жить надо легко, с гиканьем и свистом.

Отсутствие внешней сюжетности спасло повесть Сэлинджера «Выше стропила, плотники!» (1955) от массовых вульгаризаций, которые выпали на долю «Над пропастью во ржи»; здесь ясно представлена одна из любимых идей Сэлинджера: столкновение человеческой нормы и отклонения.

Зачем природе поэты, условно говоря, то есть, люди, чья чувствительность аномальна, с точки зрения большинства, и приносит ее носителю физические и моральные мучения?

Юный поэт и эрудит решает связать свою жизнь с доброй, хорошей, но совершенно заурядной девушкой, однако в день свадьбы под идиотским предлогом исчезает: они потом все-таки поженятся, и герой покончит с собой спустя четыре года (это событие описано в рассказе «Хорошо ловится рыбка-бананка»). В «Плотниках» действие происходит на фоне чередующихся естественной жары и искусственного холода. Летнее марево, больное, жарящее горло рассказчика, пекло в машине, жар от сигарет и виски – и, с другой стороны, холод кондиционера, фруктовых коктейлей и кубиков льда в квартире рассказчика.

Все, вплоть до деталей, вопит здесь о том, что люди мыслящие – и действующие; чувствующие самостоятельно – и чувствующие нормативно, только то, что им предписывает общество, – две эти категории людей никак не могут существовать вместе, как не могут быть вместе лед и жар продолжительное время. Либо холод поглотит тепло, либо тепло уничтожит холод. Сэлинджер, о чем было много раз написано, ничуть не превозносил и не воспевал жизнь «иных»: он просто удивлялся тому, что эта пропасть между одними и другими настолько велика, что непреодолима вовеки.

В этой же повести есть один странный герой, который по глухоте своей постоянно молчит – старичок в цилиндре – и только всем радостно улыбается – да так, как будто испытывает к людям огромную земную благодарность. Это и есть ответ, который нашел Сэлинджер: молчание. Замысел природы состоит, вероятно, в том, что чувствительные люди побуждаются бесчувственными к молчанию и уединению. Природа добивается того, чтобы какое-то примерно равное количество людей во все времена молчало, затворничало, оставалось в одиночестве. Они сохраняют этот мир, так сказать, во всей его первозданной немоте, а не в слове, как повелось уже в позднейшие времена; молчащие сохраняют память о мире в том виде, в котором он был когда-то создан: когда еще не было языка и природа была одним большим плеском волн и шелестом трав.

Создавать шум гораздо проще, чем создавать молчание. Молчание создают монахи, старички, писатели. Почему-то все забывают, что писатель предназначен не столько писать, сколько молчать. Вымалчивать свои произведения. Сегодня, когда уровень звукового спама достиг, кажется, невиданной силы, писательское молчание становится особенно важно, и подчас оно даже красноречивее их говорения. По-видимому, оно даже важнее сегодня, чем писание. Возможно даже, что молчание – и есть то единственное и лучшее произведение, которое лучшие писатели могут сегодня оставить нам. Молчащие писатели сегодня – это последний оплот здравого смысла. Именно наличие таких писателей является сегодня камертоном, по которому мир может сверяться о своем психическом здоровье.

Молчание, тишина становятся в нашем мире огромной ценностью – как питьевая вода в пустыне. Ситуация, о которой я писал когда-то, – что в огромном городе нельзя найти кафе, где не гремела бы музыка, – говорит лишь о том, что человечеству страшно замолчать. Символ этого мира – монолог радиоведущего: если вдуматься в смысл и ценность того, что говорит любой попугай на круглосуточном развлекательном радио, перед вами откроется весь масштаб пропасти. Ведущему нельзя замолчать ни на секунду, он должен постоянно что-то произносить – неважно, что, неважно, как, – только не молчать, чтобы ни в коем случае не установилась вдруг пугающая тишина. Он должен постоянно пукать фразами, сыпать междометиями, заполнять, ликвидировать, убивать тишину – чтобы постоянно отменять, загораживать природу.

Эта шумовая завеса лишает человека множества простых и бесплатных радостей: например, мешает расслышать, как падает снег. И как падает он сам. И много чего еще.

Человечество разучилось молчать. И ему придется вскоре учиться этому заново – если оно хочет вернуть смысл и ценность слову. У Сэлинджера хорошо получалось не только писать, но и молчать: он был нам хорошим учителем.

Андрей Архангельский